Глядя, как драгоценная влага через шпигаты [97] стекает в океан, Чириков вздохнул:

– Парадокс: воды не мерено кругом, а не напьешься…

Вспомнилось, как приезжал после свадьбы с молодой женой Наташей в подмосковное именье её родителей, как ходили с ней на Истру. Июльский день был таким жарким, что, казалось, не кузнечики, а трава звенит от зноя. Наташа скинула платье, распустила по плечам густые золотые волосы, на солнце отдающие медью. Осталась в тонкой полотняной сорочке. Попробовала узкой, красиво изогнутой ступней воду и медленно вошла в реку:

– Вода теплая, как парное молоко!

Чириков жадными, восхищенными глазами глядел, как постепенно намокает подол сорочки, облепляя икры, бёдра, прорисовывая весь её гибкий и желанный стан.

Она окунулась. Обернулась к нему и медленно пошла к берегу. Мокрая сорочка облепила её грудь и живот. Чириков покраснел, но не отвернулся. Она засмеялась звонко, ладошками зачерпнула воду и плеснула в него.

Брызги обожгли разгорячённую кожу…

– Алексей Ильич, ваше высокоблагородие! Вам дурно? – вернул его к реальности голос Елагина.

Чириков очнулся и увидел, что стоит, прислонившись к фок-мачте, а Елагин поддерживает его, крепко обхватив за плечи.

– Вы едва не упали, Алексей Ильич, – извиняясь за невольное панибратство, сказал штурман. – Прошу вас, пройдите к себе… – и приказал вахтенному матросу: – Проводи господина капитана в каюту!

Чириков недужил уже несколько дней, но держался, старался не подавать виду. Скорбут, будь он неладен, вывел из строя половину команды. Влежку лежат Плаутин и Чихачев. И все из-за отсутствия свежей воды! Запасы не удалось пополнить даже тогда, когда у неизвестного острова к «Святому Павлу» на кожаных лодках подплыли местные жители. Они приняли в подарок несколько ножей, но пузыри с питьевой водой взамен так и не отдали…

Словно в утешение, на следующий день пошёл дождь, вскоре сменившийся мокрым снегом. Его собирали с парусов и палубы, растапливали в котле. Талая вода имела горьковатый, смоляной привкус, и её хватило ненадолго.

А вот шторма зарядили на многие дни.

– Сами виноваты, – укорял себя Чириков. – Разве можно было тратить время и идти по карте Делиля, поверив забулдыге Делакроеру!

– Да, Алексей Ильич, мы четырнадцать дней потеряли в поисках земли этого де Гамы! – согласился штурман.

– Этих-то дней нам теперь и не хватает, чтобы при доброй погоде домой возвратиться!

– Ничего, ваше высокоблагородие, дойдем! – бодрился Елагин.

Чириков благодарно улыбнулся. Сам понимал: надо дойти. Не только чтоб привезти карту открытых земель, но и побеспокоиться о спасении тех, кто остался на американском берегу…

Восьмого октября, когда прошли все ожидаемые сроки, наконец увидели Камчатку.

«В семь часов пополудни увидели землю, горы высокие, покрыты все снегом и по мнению места оных гор надлежит быть берегу от Авачи на норд, но ещё за туманом подлинно познать невозможно», – осторожно записал в шканечном журнале Иван Елагин.

Он ещё не верил, что самое страшное позади. И только когда к вечеру следующего дня открылся взгляду горбатый мыс Вауа, затрепетал огонек знакомого маяка, штурман перекрестился: всё верно, дошли!

И всё же ещё одну ночь им пришлось провести в открытом море.

Ветер дул встречный и мешал зайти в гавань. Паруса у «Святого Павла» в прошлую бурю были изорваны в клочья, корабль стал почти неуправляем. Недоставало, пройдя такой путь, наскочить на рифы у родного берега…

Только в девятом часу пополудни 10 октября 1741 года пакетбот вошел в Авачинскую бухту.

Елагин дрогнувшим голосом доложил Чирикову:

– Мы – дома, Алексей Ильич!

Дёсны у Чирикова страшно распухли и кровоточили. Он прикрыл глаза в знак того, что слышит Елагина. С трудом приподнял руку, поманил штурмана, долго вглядывался ему в лицо. Елагин исхудал до неузнаваемости, щёки ввалились, кожа сморщилась, как у старика. Шея тонкая, цыплячья, но глаза глядят молодо, губы твердо сжаты.

– Флагман здесь? – еле слышно спросил Чириков.

– Нет, Алексей Ильич, «Святого Петра» в заливе не наблюдаю…

– Сколько воды на борту? – поинтересовался Чириков, будто всё ещё в открытом море.

– Две бочки осталось, Алексей Ильич. И те с пойлом, что выпарили из морской воды…

Елагин понял и принял тревогу капитана – без свежей воды они в один день перемрут!

– Прикажи, Ваня, поскорей свозить людей на берег… Не приведи Господь, испустят дух, родную землю не увидев…

Елагин кивнул, хотя выполнить приказ не мог – лодки-то все потеряли, да и приказывать было некому. Пятнадцать служителей вместе с Дементьевым остались на Аляске. Шестеро моряков на обратном пути навсегда покинули сей мир. Не дожили до возвращения в гавань, буквально накануне скончались лейтенанты Плаутин и Чихачев. Уже нынче утром, не придя в здравое сознание, как был пьяным, преставился астроном Делакроер. В трюме недвижимыми лежат более трёх десятков морских служителей, измученных цингой…

Кроме Елагина, вот уже несколько суток подряд, выбиваясь из сил, несут вахту не более десяти человек.

– Не извольте беспокоиться, всё сделаем, как надо, – сказал Елагин, и вдруг испугался, что самого-то капитана живым до берега не доставит: так плачевно, отчаянно выглядел сейчас Алексей Ильич.

Чириков сказал тихо:

– Благодарю вас за службу, флота лейтенант Елагин!

«Бредит, должно быть! Какой лейтенант? Я же не линейный офицер…» – подумал штурман.

– Властью, данной мне, как капитану корабля, произвожу вас в лейтенанты… – силы покинули Чирикова. Он умолк.

Елагин поднялся, приложил руку к треуголке и вышел.

Собрав оставшихся матросов, он первым принялся за работу.

Навалившись по трое на вымбовки – рычаги для вращения брашпилей, сумели положить дагликс-якорь с кормы и якорь с носу. Рискуя сорваться вниз, полезли на ванты и раскаталажили пакетбот – сняли потрепанные снасти.

Только после того, как приготовили судно к зимовке, вывесили на мачту красный флаг – сигнал бедствия и стали ждать шлюпку.

Она подошла из гавани только через пару часов – мешала высокая приливная волна. Прибывший на ней прапорщик Левашов глядел на моряков как на выходцев с того света. Он подтвердил, что капитан-командор с моря не возвращался…

Остаток дня ушёл на перевозку к берегу больных – лежачих и тех, кто еле стоял на ногах. Последним, укутав его в одеяла, как младенца, доставили Чирикова.

На пристани столпились все обитатели Петропавловска. Каждый искал своего знакомого, родственника…

Когда носилки с капитаном вынесли на причал, к ним бросился какой-то человек в драном армяке, заросший густой окладистой бородой и космами до плеч. Он протиснулся к Чирикову и склонился над ним:

– Ваше высокоблагородие, дозвольте спросить, а где барин мой? Что с ним?

Чириков глядел на него, не узнавая.

– Филька я, Фирсов, их благородия флотского мастера Дементьева человек… Помните, в Охотске штурмом острожек брали?..

Чириков закрыл глаза.

– Поди прочь! Не видишь, не в себе их высокоблагородие, – оттолкнул Фильку прапорщик Левашов.

– Ба-а-арин мо-ой, ро-одненьки-ий! Где ты-ы-ы? – завыл бородач, бухнувшись на колени и обхватив кудлатую голову.

Но никто не обращал на него внимания.

Шторм ревел, неистовствовал. Пакетбот трепетал, как мышь в когтях у коршуна. Тайфун, подобно хищной птице, кружил его по океану уже второй месяц.

Жалобно стонала обшивка под натиском морских валов, хлопали и с треском рвались паруса… Градины, тяжёлые, как мушкетные пули, колотили по палубе, по людям, вцепившимся в леера. С ужасом вглядывались они в свистящую, ревущую мглу, окружающую корабль.

– Обе вахты на вахту! Все наверх! – орал Ваксель, пытаясь перекричать бурю. Отдавать эту команду было бессмысленно: все, кто мог держаться на ногах, и так были наверху. Когда судно терпит бедствие, страшно оставаться в каюте или в кубрике – потолочная переборка начинает казаться крышкой гроба.